Третий университетский устав ХIХ в. в свете современного обществознания или в силу, как говорят юристы, вновь открывшихся обстоятельств представляет сегодня особый интерес, и потому продолжается его активная разработка в исторической, педагогической и юридической литературе. Интерес к нему возрастает в связи с утверждением и опубликованием национальной образовательной доктрины, в которой впервые на официальном уровне прозвучала трезвая оценка первых итогов проводимых в стране реформ в области образования и заявлено о необходимости скорректировать их направленность. И главное — появилось понятие «русские модели образования», заставившее по-новому взглянуть на привычные стереотипы. Поскольку с началом нового века совпал крутой поворот в историографии отечественного образования, заметно изменились акценты в оценках и устава 1863 г. Тема оказалась в центре внимания историков и юристов в связи с формированием образовательного права, как самостоятельной отрасли правовой системы, и с началом работы по его кодификации. Подчеркнем, впервые в истории, поскольку мировая университетская практика до последнего времени не знала ничего подобного.

Рассматриваемые сквозь призму идей и реалий новейшего времени разработка и принятие устава 1863 г. означали попытку возврата к либеральным нормам первого устава (1804), который считался наиболее либеральным уставом русских университетов ХIХ в. А в литературных источниках, отражавших острую полемику о путях развития русской школы, его называли бледной копией уставов западных университетов, что, по мнению авторов второго общего устава, противоречило коренным или базовым принципам самодержавного православного государства. В той полемике и появился впервые термин «русский тип университета», странным образом не замеченный исследователями. С началом великих реформ на повестку вновь встал вопрос о новом уставе, который и приняли в 1863 г. Ныне отечественная школа переживает полосу переоценки пережитого опыта, проверки на соответствие ценностям западной демократии с учетом их адаптации к традициям и условиям русской жизни. Поэтому особенно важно адекватно прочитать хронику университетского строительства, в частности вузовской реформы 60-х гг., и усвоить уроки исторического опыта.

Данному уставу более чем остальным повезло в отечественной историографии. Литература о нем достаточно богата и полна положительных оценок. Придерживаясь в основном односторонне либерального направления, она носит по преимуществу комплиментарный характер. На эту тему написано множество работ, имеется внушительная монография Р. Эймонтовой, целиком посвященная уставу 1863 г. и соответствующей реформе высшей школы. Возможно, явная завышенность оценок и помешала выяснить, почему новый устав по существу так и не был реализован и сразу же по утверждении подвергся существенным поправкам, а затем и в целом был отвергнут русской жизнью. Появление в последнее время новых публикаций по теме не только не прибавляет ясности, но привносит новые проблемы, требующие основательного изучения и обсуждения.

Возьмем, к примеру, два уже упоминавшихся исследования — монографию «Высшее образование в России до 1917 г. Очерк истории» и журнальную статью А. Андреева. Обе работы выполнены в наше время, но их разделяют глубокие принципиальные различия.

Вот в каких возвышенных тонах оценивается третий устав в монографии: «60–70-е гг. прошлого столетия явились кульминационным периодом в жизни университетов царской России. Ни до того, ни после, вплоть до Великой Октябрьской социалистической революции, университеты не переживали столь бурного роста во всех областях своей деятельности. В этот период были открыты новые крупные университеты на окраинах России. В 1865 г. статус университета и название Новороссийский получил Ришельевский лицей в Одессе. В 1869 г. Варшавская главная школа, созданная в 1862 г., была преобразована в Русский Варшавский университет. В 1878 г., после 75-летней борьбы различных общественных сил, дано было наконец "повеление" императора об учреждении в Томске первого сибирского университета. Однако открытие его в составе одного факультета состоялось в 1888 г.»(С. 108).

А вот как оценивается тот же устав А. Андреевым: «Его (устава. —Авт.) создатели в Министерстве народного просвещения, безусловно, также находились под влиянием классической университетской идеи, что было выражено ими в ряде документов, сопровождавших принятие устава» (Высшее образование в России. 2005. № 2. С. 116). Здесь мы должны согласиться с автором, за исключением союза «также» в отношении создателей второго устава, который, будучи прямым продолжением идей Петра и Ломоносова об отечественном университете, был, по сути, противопоставлен «классической университетской идее», как она представлена Берлинским университетом и обоснована Ф. Шлейермахером и В. Гумбольдтом. Прошло всего десять лет, но между двумя публикациями лежит крупное знаковое событие в жизни отечественной высшей школы: появилось новое понятие «русские модели образования» — но как изменились оценки устава!

Однако проследим за развитием мысли автора. «В одном из документов, — читаем далее, — указывалось именно на научное предназначение университетов, причем почти теми же словами, что и в высказываниях немецких неогуманистов: "Наука читается в университетах для науки. <…> Университетское преподавание может принести истинную пользу тем, которые ищут в храме науки только науку, т. е. знание, а не идут туда движимые материальными, спекулятивными побуждениями". Деятели министерства выступали против "приманок" для студентов в виде чинов, допускали возможность свободы обучения». Но тут и кроется принципиальное отличие русской модели от немецкой, которая была свободна от подготовки специалистов для страны и служила целям чистой науки. Поэтому мы не вполне согласны с А. Андреевым в его суждении: «Устав 1863 г. носил компромиссный характер и, несмотря на отраженные в нем либеральные веяния, нес в себе механизмы, не допускавшие обновления университетской жизни, консервировавшие устарелые порядки».

Как видим, знакомая методологическая схема, в основе которой лежит идея вторичности русской системы высшего образования по отношению к западной, в данном случае немецкой, классической модели университетского образования, по сути, не претерпела изменений. И по-прежнему довлеет над исследователем. «Так, введение свободы обучения, — продолжает автор, — фактически было передано на усмотрение советов, которые повсеместно оставили формы контроля (курсовые экзамены) прежними. <…> Наконец, ничем не было подкреплено и желание министерства "поставить университеты вне чинов", поскольку обе степени выпускника — и действительный студент (которую Пирогов называл "прибежищем невежд"), и кандидат — сохранились со всеми их правами на чин» (Высшее образование в России. 2005. № 2. С. 117). Что касается «желания министерства поставить университеты вне чинов», то такого вообще замечено не было. Практическая направленность отечественного университетского образования, определившаяся с самого начала идеями Петра и Ломоносова, не подвергалась серьезному пересмотру. Не считая нескольких частных случаев или казусов, о которых речь впереди.

Сводить историографию отечественных университетов к противопоставлению «свободного университета» и «педагогической диктатуры», как называли академическую дисциплину и государственный порядок в государственной же школе, хотя такие противоречия на деле имели место (в весьма ограниченных рамках, не выходя за пределы литературных споров) и нашли отражение в источниках, значило бы упрощать проблему. Даже ссылки на авторитет выдающегося русского хирурга Н. И. Пирогова, бывшего в те годы попечителем сначала Новороссийского, а затем Киевского учебного округа и разделявшего некоторое время либеральные настроения в отношении исторических судеб отечественной высшей школы, не прибавляют им убедительности. В поисках истины нам придется чаще обращаться к самым добросовестным и объективным свидетелям своей эпохи, каковыми являются тексты самих уставов.

В действительности все обстояло значительно сложнее и не так однозначно, как порой выглядело на страницах литературных источников. Подготовка, обсуждение и принятие устава проходили в обстановке высокой нормотворческой активности во всех областях политической и общественной жизни. Не была в стороне и церковь, прежде всего протестантская, оказывая скрытое от внешнего взора, но тем не менее заметное влияние на развитие общественной мысли. И русские исследователи истории отечественной высшей школы не раз обращали внимание на растущее влияние протестантской этики с ее приматом индивидуального «Я» в сравнении с проникнутой идеей коллективизма православной этикой, характерной для русской церкви. Все пришло в движение в те годы в России, свидетельствуя о назревании революционной ситуации.

Что же касается университетской жизни, то она после начавшегося с конца 40-х гг. ужесточения образовательной политики характеризовалась постепенным отказом от чрезвычайных мер и возвратом к нормам второго устава. И университетская практика после временного сокращения демократических свобод и вольностей, вызванного обострением политической ситуации в стране, возвращалась к нормальной жизнедеятельности, регулируемой уставом 1835 г. Рост студенческих волнений в конце 40-х гг. привел к существенным ограничениям устава 1835 г. и явился непосредственным поводом к усилению административных мер в образовательной политике, предпринятых министром народного просвещения князем П. А. Ширинским-Шихматовым. Всерьез обеспокоенные ростом политической активности студенчества власти естественно связывали ее с началом буржуазных революций в Западной Европе и усилили наступление на университетскую автономию и академические свободы, увидев в них источник и причину всех зол.

Начались ужесточения с установления строгого лимита на студенческие контингенты, запрещения поездок за границу в учебных целях, с распоряжения о предоставлении литографированных лекций за подписями профессоров в публичную библиотеку. В ноябре 1849 г., сразу после ухода С. С. Уварова с поста министра, было приостановлено преподавание государственного права зарубежных стран. А уже в 1850 г. последовало высочайшее повеление прекратить преподавание философии светскими профессорами и возложить чтение логики и психологии на профессоров богословия, а программы по этим наукам согласовать с духовным ведомством. В отчете за 1852 г. министр с удовлетворением докладывал о прекращении «провозглашения с университетских кафедр мечтательных теорий под именем философии и чтении логики и психологии профессорами богословия, что сроднило эти науки с истинами откровения». Упразднение кафедр философии повлекло за собой преобразование философских факультетов, и 26 января 1850 г. философские факультеты были разделены на самостоятельные историко-филологический и физико-математический факультеты.

Осенью 1849 г. был наложен запрет на выборное начало в формировании органов управления университетов, этой альфы и омеги вузовской демократии. Царским указом 11 октября предписывалось министру, минуя совет, назначать ректоров из числа лиц, имеющих ученые степени, на неопределенное время. Мотивы этого ограничения были указаны предельно кратко и туманно: «…срочное назначение ректоров, с соединением в одном лице непосредственного начальства над университетом и преподавания по званию профессора, не соответствует вообще пользе сих высших учебных заведений». Тем же указом министру было предписано составить инструкции ректорам и деканам с целью усиления надзора за университетским преподаванием.

Наступление на академические свободы сопровождалось усилением государственного контроля над содержанием образования. Согласно инструкции от 23 января 1851 г. в обязанность ректоров и деканов вменялось строго следить за соблюдением профессорами подробных программ их курсов, рассмотренных и одобренных советом. При этом особое внимание обращалось на то, чтобы: «а) предмет был изложен в полноте, сообразно с потребностью университетского чтения; б) как общие начертания, так и отдельные статьи программы строго соответствовали и ученой, и нравственной цели; в) в содержании программы не укрывалось ничего несогласного с учением православной церкви или с образом правления и духом государственных учреждений; и г) ясно и положительно выражались везде, где только это правило может иметь рассудительное приложение, благоговение к святыне, преданность государю и любовь к Отечеству».

А еще раньше, циркуляром от 13 декабря 1850 г. «По случаю высочайших замечаний на некоторые из печатных диссертаций, написанных для приобретения ученых степеней», министр издал распоряжение: «1) чтобы не только самые диссертации были благонамеренного содержания, но чтобы и извлеченные из них тезисы, которые испытуемый защищать должен, имели при таком же направлении надлежащую полноту, определенность и ясность, не допускающие возможности понимать разным образом одно и то же предложение; 2) при рассмотрении диссертаций и при наблюдении на защите их, чтобы не допускать в смысле одобрительном суждении начал, противных нашему государственному устройству».

В том же году по высочайшему повелению была ограничена публичность ученых диспутов: посторонние лица допускались на них только по билетам. Наконец, в 1852 г. с целью ограждения русских университетов от «зловредного» иностранного влияния было запрещено приглашать на вакантные кафедры зарубежных ученых. Одновременно вводились существенные изменения в учебные планы университетов с целью исключения всякого вольнодумства. Так, шаг за шагом, российские университеты отдалялись не только от принятой на Западе классической практики, но и от устава 1835 г., творя и прокладывая собственный путь университетского строительства, приобретающего все более выраженный политический характер.

Назревшие глубокие социально-экономические и политические преобразования в России не могли не затронуть область высшей школы. Высшая школа, подчиняясь общему движению страны к буржуазным порядкам и рыночным отношениям, до времени сохраняла черты традиционного централизма в сочетании с вузовской демократией в пределах, определяемых политической целесообразностью. И хотя после смерти Николая I режим чрезвычайных мер постепенно уходил в прошлое, постановка университетского вопроса в первые годы царствования Александра II не претерпела радикальных изменений. По свидетельству современников, из двух возможных путей развития: а) вернуться к уставу 1835 г., нарушенному чрезвычайными мерами последних лет, или б) ставить на повестку дня коренную реформу высшей школы по западным образцам, — предпочтение явно отдавалось первому.

Действительно, начиная с 1855 г. постепенно в вузы возвращался нормальный порядок университетской учебной жизни. Отменялось чрезвычайное положение, согласно которому в 1847–1848 гг. Харьковский и Киевский учебные округа были отданы в ведомство генерал-губернаторов, теперь они вернулись под управление попечителей. С 1857 г. возобновилось преподавание государственного права европейских стран. В 1858 г. были разрешены публичные лекции для посторонних слушателей, восстановлены самостоятельные кафедры философии. В этом же году инспектор утратил власть над студентами за стенами университета, последним разрешили ходить в партикулярном платье, а с 1861 г. форма вообще была отменена.

В 1859 г. университеты вернулись к практике выписки из-за границы книг и периодических изданий без рассмотрения их цензурой. Высочайшим повелением 13 мая 1861 г. восстанавливался выбор ректоров и проректоров в точном соответствии с уставом 1835 г. Еще раньше, 21 мая 1860 г., было восстановлено правило оставления на службе профессоров и адъюнктов, выслуживших 25 лет, после баллотировки на совете через каждые пять лет. В январе 1862 г. власти отменили введенное ранее запрещение приглашать на университетские кафедры иностранных ученых. Дело шло к полному отказу от чрезвычайных мер и возвращению к уставу 1835 г.

Однако дальнейшее развитие событий нарушило установившийся ход, направление и характер преобразований. Серьезные студенческие беспорядки привели к закрытию 20 декабря 1861 г. Петербургского университета, и власти заявили о пересмотре устава 1835 г., что выглядело крупной уступкой либералам. Первый проект нового устава, подготовленный попечителем Санкт-Петербургского учебного округа князем Г. А. Щербатовым и одобренный советом университета, был направлен на заключение в университеты Московский, Харьковский и св. Владимира в Киеве. Вместе с отзывами упомянутых университетов он лег в основу проекта устава, подготовленного новой комиссией в составе попечителей учебных округов, и получил дальнейшее развитие при министре А. В. Головнине.

Итак, начало 60-х гг. стало рубежным в судьбе России, и вслед за освобождением крестьян, земской, городской, судебной и военной реформами на повестку дня встал университетский вопрос. И вновь с равнением на Запад, где имелся богатый опыт строительства высшей школы. Между тем университеты России к тому времени уже обрели высокий государственный статус и, хотя и небольшую, но свою историю и собственный опыт подготовки квалифицированных специалистов для различных отраслей народного хозяйства, науки и культуры. И соответственно были известны два возможных пути развития и решения университетского вопроса, назовем их условно либеральным, в значительной мере повторявшим опыт германских университетов, и консервативным, для которого характерен более полный учет природы и особенностей русской действительности. Главное, что отличало их, состояло в отношении к государственному руководству и управлению — через систему университетского самоуправления —всеми процессамивузовской жизни.

История так распорядилась, что в 60-х гг. ХIХ в., несмотря на наличие необходимых предпосылок, да и практического опыта самостоятельного университетского строительства, в силу ряда объективных и субъективных обстоятельств, которые до конца далеко еще не исследованы, верх взяла либеральная партия, и Россия пошла по первому из названных выше путей. Забегая вперед, скажем, что ненадолго, и подвижникам русской высшей школы предстоял нелегкий путь возвращения к традиционным национальным ценностям. Как нельзя лучше подходят к данному случаю сказанные на пресс-конференции в Братиславе после встречи с Д. Бушем слова В. В. Путина о том, что демократические принципы и ценности для нас важны не сами по себе, но будучи адаптированы к русским национальным традициям и укладу жизни. Исследование этого процесса в свете современных реалий и новых данных обществознания составляет важную задачу исторической и педагогической науки.

Подготовка третьего устава проходила в условиях невиданной ранее гласности. Принятию устава предшествовала большая подготовительная работа, которая была завершена обсуждением проекта в широких кругах университетской общественности. В своем представлении Государственному Совету один из инициаторов реформы и авторов нового устава министр народного просвещения А. В. Головнин так охарактеризовал в общих чертах главные проблемы отечественных университетов, вызывавшие, на его взгляд, необходимость реформирования: «…1) недостаток в хороших профессорах; 2) излишнее разнообразие обязательных предметов; 3) недостаточная подготовка поступающих в университеты; 4) равнодушие ученых сословий к интересам университетов и науки вообще, вызванное стеснением их автономии; 5) скудость учебных пособий».

Среди причин, вызвавших необходимость пересмотра действовавшего устава, обращает на себя внимание указание министра на «равнодушие ученых сословий к интересам университетов и науки вообще, вызванное стеснением их автономии». Все остальные пункты, перечисленные министром, требовали не ослабления государственного присутствия в университетах, а, наоборот, решительного усиления, прежде всего увеличения финансирования из государственной казны и наращивания усилий на путях прежней образовательной политики, но отнюдь не вызывали необходимость ее коренного изменения и разработки нового университетского устава. Строго говоря, мотивировка необходимости нового устава не представляется вполне корректной и убедительной.

В этой-то части она и вызывает особый интерес, поскольку является единственным, по сути, обоснованием необходимости разрешения по западному образцу проблемы вузовской демократии, университетской автономии и академической свободы. Автономия была неведома русскому государственному устройству в той полноте, как это имело место в немецком классическом университете, поскольку в русских университетах профессура числилась на государственной службе. И внешне неприметный пункт об особом положении в университете профессорской корпорации на деле оказался в эпицентре напряженной борьбы на протяжении столетий. Этот вопрос имеет свою историю в российском университетском строительстве, начало которой положено в эпоху С. С. Уварова. Напомним ее вкратце.

Как известно, идея университетской автономии была заимствована на Западе и привнесена в российские университеты вместе с первым уставом (1804). Впервые вопрос об ограничении права совета выбора профессоров по конкурсу встал при разработке особого устава для университета св. Владимира в Киеве в 1835 г. Спор тогда возник между М. Сперанским, сторонником университетской автономии, и товарищем министра графом П. Протасовым. В особой записке Протасов писал: «Нисколько не разделяя мнения, что лица, составляющие область науки, должны быть изъяты из общих правил службы и иметь самостоятельность, которая не присвоена даже важнейшим государственным чиновникам в России, я, напротив, думаю, что в сей области управления чаще, чем во всякой другой, представляются случаи, в коих нужно начальнику, облеченному высочайшим доверием для главного наблюдения за правильным ходом оной, дать самую прямую и решительную власть, независимую от духа партий и интриг, часто колеблющих действия ученых сословий».

Право министра своей волей назначать профессоров, по мнению автора записки, необходимо «для предупреждения могущего случиться противодействия направлениям правительства со стороны университетов, столь легко увлекаемых гибельными теориями века и всегда более или менее подверженных заразе чужеземных примеров». Это право, продолжал он, «будучи сообразно с духом прочих государственных учреждений в нашем Отечестве, усилит основную мысль нового устава — сблизить, наконец, наши университеты, бывшие доселе только бледными копиями иностранных, с коренными и спасительными началами русского управления». Вопрос тогда был решен высочайшей резолюцией Николая I, которая гласила: «Совершенно согласен с графом Протасовым». С. Уварову и М. Сперанскому стоило немалых усилий убедить Николая в несвоевременности такой меры. Как видим, необходимый собственный опыт уже тогда накапливался. И, забегая вперед, скажем, и это особенно интересно, что примерно такой же опыт и такие идеи нашли отражение в записках Д. Толстого и других материалах конца 60-х гг. Но вернемся к процедуре подготовки и принятия устава 1863 г.

Для обеспечения полной гласности проект устава был разослан во все университеты и наиболее авторитетным лицам духовного и гражданского ведомства, а также переведен на немецкий и французский языки и разослан многим иностранным ученым и педагогам. Обосновывая необходимость обращения к иностранным авторитетам (в ответ на высказываемые в прессе сомнения в способности зарубежных авторитетов, незнакомых с русским государственным и социальным строем, поэтому не способных в полной мере оценить достоинства и раскрыть недостатки предлагаемых преобразований), министерство подчеркивало, что все университеты в христианском мире имеют более или менее одинаковое устройство и служат одной цели — развитию и распространению науки, которая едина.

Как видим, проблема идентификации с западными моделями и тогда довлела над русскими университетами, в известной мере лишая их самостоятельности. А в министерском обосновании заметно стремление скрыть усиливающуюся протестантскую экспансию, влияние которой все более проникало в руководящие круги общества и школьного ведомства. Как известно, отношения между протестантизмом и православием, двумя ветвями христианства, никогда не были идиллическими, и, забегая вперед, скажем, что претензии протестантов возглавить христианство усилились с рождением в начале ХХ в. экуменизма. Вместе с этим нарастало их стремление оказывать влияние на развитие мировых политических процессов. Эта тенденция сохранилась доныне, вызывая резкие выступления в научных и религиозных изданиях.

Обсуждение проекта нового устава сразу приняло оживленный и заинтересованный характер. Из поступивших в министерство материалов был составлен сборник в двух томах, который представляет немалый интерес и для современного историка отечественного образования. Свои мнения на проблемы и перспективы высшей школы высказали люди разных взглядов и слоев общества. В сборник вошли мнения 63 университетских советов и лицеев и 38 высказываний духовных лиц и других граждан, не работающих в университетах. Из-за границы поступило 19 откликов от профессоров и педагогов Германии, Англии, Франции, Бельгии, Швейцарии. Кроме того, поступили материалы о положении университетов Западной Европы, подготовленные либеральным профессором К. Кавелиным, специально командированным за границу для изучения проблемы и опубликовавшим по теме ряд статей.

Отзывы и мнения участников дискуссии в большинстве клонились к возможно большему развитию университетской автономии и академической свободы, что вполне понятно. Между прочим именно тогда, по свидетельству С. В. Рождественского, в оживленной полемике о судьбах высшей школы впервые появилась в общественном мнении проблема русского типа университета. В ожесточенных спорах, пишет он в своей хронике столетней истории Министерства народного просвещения, решался главный вопрос — «о сохранении или коренном изменении самого типа русского университета». Теперь, когда в научный оборот вошло новое понятие «русская модель университета», проблема идентификации русских университетов приобретает особый смысл и значение. И глядя на эпоху великих реформ, можно сказать, что тогда русская модель переживала сильнейшие перегрузки, выдержав которые, стала важнейшим явлением и фактором мировой университетской системы.

А это означало, что мечта С. С. Уварова о создании в России университета, в котором гармонично слились бы лучший опыт Запада с традиционной отечественной культурой, сбылась, и русский тип университета сложился, он стал фактом общественного сознания. Насколько известно, в западной литературе такой термин, как национальный тип университета, и соответствующее понятие не встречаются. Между тем активное университетское строительство в самодержавной и православной империи не могло не породить большого своеобразия. Очевидно, речь шла об отношении к тем преобразованиям отечественной высшей школы, которые были связаны с адаптацией западной университетской культуры и укоренением университетов в русскую национальную почву, что осуществилось в начальный период интенсивного университетского строительства, особенно в эпоху Уварова.

В эпицентре общественного внимания оказались не только проблемы управления университетами с акцентом на ослабление государственного присутствия и усиление роли профессорской корпорации в соответствии с принципами университетской демократии, принятыми на Западе, но и принципиальный отказ от участия государства в совершенствовании основной деятельности университетов, прежде всего в организации учебно-воспитательного процесса. Причем если решительный перенос акцентов в системе управления в ходе вузовской реформы достаточно полно описан в литературе, то проблемы организации основной деятельности университетов нуждаются в более внимательном и глубоком изучении. Тем более что дискуссия по данным вопросам порой приобретала достаточно острые формы.

Существенные разногласия возникли по вопросу о свободе или обязательности посещения университетских занятий, получившей эпитет «принудительного учения». Одни считали совершенно излишним вносить в устав такие нормы, которые, «стесняя самодеятельность студентов, вводят в университеты элементы принудительного труда». Другие полагали, что молодые люди, даже в студенческом возрасте, никогда не будут трудиться добровольно, вне какого бы то ни было принуждения, что при отказе от обязательности учения аудитории останутся пустыми. Они настаивали на ограничении определенным сроком пребывание в университете, на строгих правилах приема и испытаний, если не ежегодных, то по крайней мере после двухлетнего посещения лекций. Таковы были основные вопросы, вокруг которых развернулась дискуссия, и они дают довольно четкое представление об ее характере.

Возникали и крайние мнения, которые можно принять за попытку идентифицировать русские университеты по западным моделям. Так, в частности, известным деятелем образовательного ведомства бароном М. Корфом высказывалась мысль об известном Западу открытом университете как об учебном заведении, доступном для всех и представляющем систему публичных лекций, преподаваемых не только для учащегося юношества, но для людей любознательных обоего пола, всякого звания и возраста. Между посетителями лекций в таком университете не устанавливалось бы никаких устойчивых отношений, кроме простого знакомства; как в театре или на улице, так и в стенах университета благочиние охранялось бы общей государственной полицией. Это, очевидно, то самое мнение, которое А. Андреев принял за позицию целого Министерства народного просвещения.

Предложение встретило активное неприятие в российском обществе. Сторонники противоположной точки зрения утверж-дали, что освобождение университетов от учебно-воспитательной функции и сосредоточение исключительно на просветительстве повлекло бы за собой уничтожение университетов как таковых. Большинство мнений по данному вопросу сошлось на признании студенческой и преподавательской корпорации, связанной единством профессиональной деятельности, в качестве «гаранта мирного развития русских университетов». Так, по малым признакам, даже по оттенкам в толковании широковещательных принципов и свобод, складывались характерные особенности русской высшей школы. Сначала они формировались и апробировались в общественном мнении, находили место в оживленной литературной дискуссии и многочисленных устных диспутах, затем претворялись в уставных нормах и внедрялись в образовательную практику.

Оживленную полемику вызвал и вопрос о вступительных экзаменах в университет. Этот вопрос имеет свою историю, свидетельствующую о наличии различных точек зрения в российском общественном мнении, что поначалу не предвещало серьезных перемен.

Когда в 1854 г. министр народного просвещения А. С. Норов обратился к Николаю I с ходатайством о неограниченном приеме студентов в Московский и Санкт-Петербургский университеты, он получил разрешение увеличить контингент студентов обоих университетов только на 50 человек. Лишь по новому ходатайству только что вступивший на престол Александр II 23 февраля 1855 г. разрешил неограниченный прием студентов во все университеты, а 21 января 1856 г. было отменено введенное ранее запрещение студентам медицинского факультета переходить на другие факультеты. Однако вскоре февральское разрешение было, по сути, дезавуировано. Просматривая годовой отчет министерства за 1857 г., император обратил внимание на переполнение студентами младших курсов медицинских факультетов и сделал замечание: «Усилить строгость приемных в университеты и переводных испытаний».

Попытки пересмотра правил приема в университеты начались еще в 1853 г. Циркуляром от 19 апреля министр народного просвещения предложил попечителям и советам университетов представить свои соображения о желательных изменениях в правилах, утвержденных в 1837 г. Однако дело затянулось на несколько лет. Новый министр Е. П. Ковалевский в мае 1859 г. в записке, рассмотренной в совете министров, предложил установить даже более строгие правила поступления в университеты, согласно которым в число студентов: 1) могут быть приняты молодые люди не младше 18 лет; 2) приемным экзаменам должны подвергаться все, в том числе имеющие гимназические аттестаты с удостоверением о способности поступить в университет; 3) виновные в явном послаблении при испытаниях и выдаче аттестатов предаются, как за подлог, уголовному суду. А это последнее, между прочим, означает, что уже тогда были известны факты служебных злоупотреблений при решении вопроса о поступлении в университеты.

Все попечители учебных округов и советы университетов единодушно высказались за строгую оценку познаний при приеме в университеты и за изменение существующих правил. Они отмечали, «что в последнее время обнаружилось сильное понижение уровня элементарных познаний в пределах общего образования, неподготовленность к успешному слушанию университетских курсов большей частью молодых людей, поступающих в университеты». На основании предложений министра и отзывов попечителей учебных округов департамент выработал проект положения о приемных экзаменах, который был рассмотрен в Главном правлении училищ 22 января 1860 г.

На том заседании среди других была высказана и особая точка зрения, которую изложил статс-секретарь барон М. Корф. Исходя из мысли, что «дом науки должен быть открыт всякому, как дом молитвы, без спроса о том, насколько кто достоин того, чтобы войти туда», барон вновь предложил отменить все приемные и переводные экзамены и предоставить всем желающим посещать лекции и держать испытания на получение ученых степеней. С этим мнением согласился лишь статс-секретарь Головнин. Но министр и все остальные семь членов признали, что предложенная реформа «не соответствует состоянию элементарного образования и средствам университетов и, наконец, общему гражданскому устройству России». Как видим, победа либеральной партии, бывшей в незначительном меньшинстве, выглядит довольно неожиданной и малоубедительной. А потому и непрочной.

Обобщение полученных отзывов было поручено ученому комитету министерства, усиленному специалистами из числа университетских профессоров. В работе, проходившей с 27 июня по 31 октября 1862 г. и занявшей 19 заседаний, был подготовлен новый проект устава вместе со штатами университетов. Составленный и опубликованный в конце года внушительный труд подробно обсуждался на особом совещании и был внесен в Государственный Совет. Рассмотренный и одобренный на заседании Государственного Совета, новый устав был утвержден императором 18 июня 1863 г. В данном Правительствующему Сенату указе «Об изменении устава и штатов императорских университетов» говорилось:

«Признав необходимым изменить, сообразно современным потребностям, действующее в настоящее время в императорских университетах наших устав и штаты, Мы возложили на министра народного просвещения представить нам свои по сему предмету предположения.

Ныне, по рассмотрении в Государственном Совете составленных вследствие сего проектов устава и штатов, утвердив оные и препровождая в Правительствующий Сенат, повелеваем:

1) устав сей и штаты теперь же ввести в действие в университетах: Санкт-Петербургском, Московском, Харьковском, Казанском и св. Владимира в Киеве;

и 2) отпуск сумм на содержание означенных университетов в увеличенном, против прежнего, размере начать постепенно с 1 сентября нынешнего года, обращая, на особо указанных нами министрам финансов и народного просвещения основаниях, дополнительные по ассигнованию суммы первоначально на ныне существующий в означенных университетах личный состав профессоров и преподавателей, а потом уже на прочие, уставом и штатами указываемые потребности.

Правительствующий Сенат не оставит сделать к исполнению сего надлежащее распоряжение.

На подлинном собственною Его Императорского Величества рукою написано: "Александр"».

Так был введен в университетскую жизнь третий устав российских университетов.